На город опускался вечер, мы гуляли с ним по району за ручку; он рассказывал о нацистах, я внимательно слушала, разглядывая аллею, по которой мы шли, и скучала в глубине души по родному дому.
"А здесь я сдаю кровь," - внезапно прерывает он тему и показывает рукой куда-то в конец дома. "Я не хочу умирать," - со страхом в голосе добавляет он, - "Представляешь, там ходят вич инфицированные, я дома руки потом шесть раз мыл по локоть, это невыносимо сидеть в кресле, через которое каждый день проходят сотни спидозников". Я понимающе киваю головой и бормочу какую-то нелепицу себе под нос, что его крайне задевает. Он тут же отпускает мою руку, я слышу, как он начинает часто дышать, расшиперив ноздри, в его глазах просыпается нехороший огонёк. Он кричит что-то о том, что моя жизнь не ограничена никакой болезнью, что я вообще его не жалею и не представляю, каково это жить, зная, что твои дни сочтены, потому что денег на лекарства нет.
Впервые за все наши отношения у меня темнеет в глазах, я почти не вижу его перед собой, но очень отчётливо говорю, что не ною о том, что живу на пороховой бочке с человеком, у которого гепатит с, рискуя поставить крест на своём будущем. Я не ною о том, как болела подростком и была в зоне риска заболеть вичем. Я не хороню его раньше времени, так что зачем эти концерты.
Он тут же теряется и успокаивается, а у меня светлеет в глазах, и мы продолжаем нашу прогулку дальше, не затрагивая больше эту тему до конца вечера.